Неточные совпадения
—
Любовь… — повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то же время, как она отцепила кружево, прибавила: — Я оттого и
не люблю этого слова, что оно для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете
понять, — и она взглянула ему в лицо. — До свиданья!
«То и прелестно, — думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он
не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе
любовью, — то и прелестно, что ничего
не сказано ни мной, ни ею, но мы так
понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она сказала мне, что любит.
— «Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально,
не любя свою дочь, любить чужого ребенка. Что он
понимает в
любви к детям, в моей
любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую женщину, это
не может быть иначе».
— О моралист! Но ты
пойми, есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя
любовь, которой ты
не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего
не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
Воспоминание о вас для вашего сына может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать,
не вложив в душу ребенка духа осуждения к тому, что должно быть для него святыней, и потому прошу
понять отказ вашего мужа в духе христианской
любви. Прошу Всевышнего о милосердии к вам.
— О, Господи! сколько раз! Но,
понимаете, одному можно сесть за карты, но так, чтобы всегда встать, когда придет время rendez-vous. [свидания.] А мне можно заниматься
любовью, но так, чтобы вечером
не опоздать к партии. Так я и устраиваю.
— Та перемена, которая произошла в нем,
не может ослабить его чувства
любви к ближним; напротив, перемена, которая произошла в нем, должна увеличить
любовь. Но я боюсь, что вы
не понимаете меня.
Не хотите ли чаю? — сказала она, указывая глазами на лакея, подавшего на подносе чай.
— Ты ведь
не признаешь, чтобы можно было любить калачи, когда есть отсыпной паек, — по твоему, это преступление; а я
не признаю жизни без
любви, — сказал он,
поняв по своему вопрос Левина. Что ж делать, я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
Вронский
не говорил с ним о своей
любви, но знал, что он всё знает, всё
понимает как должно, и ему приятно было видеть это по его глазам.
— Вот и я, — сказал князь. — Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских ужасов никак
не понимал, почему все Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой к ним
любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу, что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а
не братьями Славянами. Вот и Константин.
Кроме того, он был уверен, что Яшвин уже наверное
не находит удовольствия в сплетне и скандале, а
понимает это чувство как должно, то есть знает и верит, что
любовь эта —
не шутка,
не забава, а что-то серьезнее и важнее.
— Для тебя, для других, — говорила Анна, как будто угадывая ее мысли, — еще может быть сомнение; но для меня… Ты
пойми, я
не жена; он любит меня до тех пор, пока любит. И что ж, чем же я поддержу его
любовь? Вот этим?
— Ты
пойми, — сказал он, — что это
не любовь. Я был влюблен, но это
не то. Это
не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого
не может быть,
понимаешь, как счастья, которого
не бывает на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
Но, Долли, душенька, я
понимаю твои страдания вполне, только одного я
не знаю: я
не знаю… я
не знаю, насколько в душе твоей есть еще
любви к нему.
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее лице, испугала и удивила его. Он
не понимал того, что его жалость к ней раздражала ее. Она видела в нем к себе сожаленье, но
не любовь. «Нет, она ненавидит меня. Она
не простит», подумал он.
— Но, друг мой,
не отдавайтесь этому чувству, о котором вы говорили — стыдиться того, что есть высшая высота христианина: кто унижает себя, тот возвысится. И благодарить меня вы
не можете. Надо благодарить Его и просить Его о помощи. В Нем одном мы найдем спокойствие, утешение, спасение и
любовь, — сказала она и, подняв глаза к небу, начала молиться, как
понял Алексей Александрович по ее молчанию.
— Чего я могу хотеть? Я могу хотеть только того, чтобы вы
не покинули меня, как вы думаете, — сказала она,
поняв всё то, чего он
не досказал. — Но этого я
не хочу, это второстепенно. Я хочу
любви, а ее нет. Стало быть, всё кончено!
Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души моей…
Я вас люблю
любовью брата
И, может быть, еще нежней.
Послушайте ж меня без гнева:
Сменит
не раз младая дева
Мечтами легкие мечты;
Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною.
Так, видно, небом суждено.
Полюбите вы снова: но…
Учитесь властвовать собою:
Не всякий вас, как я,
поймет;
К беде неопытность ведет».
— Да, мой друг, — продолжала бабушка после минутного молчания, взяв в руки один из двух платков, чтобы утереть показавшуюся слезу, — я часто думаю, что он
не может ни ценить, ни
понимать ее и что, несмотря на всю ее доброту,
любовь к нему и старание скрыть свое горе — я очень хорошо знаю это, — она
не может быть с ним счастлива; и помяните мое слово, если он
не…
«Как мог я так страстно и так долго любить Сережу? — рассуждал я, лежа в постели. — Нет! он никогда
не понимал,
не умел ценить и
не стоил моей
любви… а Сонечка? что это за прелесть! „Хочешь?“, „тебе начинать“.
Я
не мог надеяться на взаимность, да и
не думал о ней: душа моя и без того была преисполнена счастием. Я
не понимал, что за чувство
любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно было бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда
не прекращалось. Мне и так было хорошо. Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.
— Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич,
понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай бог ноги! Я
не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. — Он повернулся на бок. — Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи!
Не смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право
не признавать чувства сострадания,
не то что наш брат, самоломанный!
— Поставят монументы, — убежденно сказал он. —
Не из милосердия, — тогда милосердию
не будет места, потому что
не будет наших накожных страданий, — монументы поставят из
любви к необыкновенной красоте правды прошлого; ее
поймут и оценят, эту красоту…
—
Любовь тоже требует героизма. А я —
не могу быть героиней. Варвара — может. Для нее
любовь — тоже театр. Кто-то, какой-то невидимый зритель спокойно любуется тем, как мучительно любят люди, как они хотят любить. Маракуев говорит, что зритель — это природа. Я —
не понимаю… Маракуев тоже, кажется, ничего
не понимает, кроме того, что любить — надо.
Самгин молчал. Да, политического руководства
не было, вождей — нет. Теперь, после жалобных слов Брагина, он
понял, что чувство удовлетворения, испытанное им после демонстрации, именно тем и вызвано: вождей — нет, партии социалистов никакой роли
не играют в движении рабочих. Интеллигенты, участники демонстрации, — благодушные люди, которым литература привила с детства «
любовь к народу». Вот кто они,
не больше.
— Ведь эта уже одряхлела, изжита, в ней есть даже что-то безумное. Я
не могу поверить, чтоб мещанская пошлость нашей жизни окончательно изуродовала женщину, хотя из нее сделали вешалку для дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я вижу таких женщин, которые
не хотят —
пойми! —
не хотят
любви или же разбрасывают ее, как ненужное.
И, подтверждая свою
любовь к истории, он неплохо рассказывал, как талантливейший Андреев-Бурлак пропил перед спектаклем костюм, в котором он должен был играть Иудушку Головлева, как пил Шуйский, как Ринна Сыроварова в пьяном виде
не могла
понять, который из трех мужчин ее муж. Половину этого рассказа, как и большинство других, он сообщал шепотом, захлебываясь словами и дрыгая левой ногой. Дрожь этой ноги он ценил довольно высоко...
— Никто
не может
понять этого! — закричал Лютов. — Никто! Вся эта европейская мордва никогда
не поймет русского дьякона Егора Ипатьевского, который отдан под суд за кощунство и богохульство из
любви к богу!
Не может!
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той
любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я
не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и
не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые
не нужны никому и сами себе
не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я
не люблю немцев.
И тотчас же ему вспомнились глаза Лидии, затем — немой взгляд Спивак. Он смутно
понимал, что учится любить у настоящей
любви, и
понимал, что это важно для него. Незаметно для себя он в этот вечер почувствовал, что девушка полезна для него: наедине с нею он испытывает смену разнообразных, незнакомых ему ощущений и становится интересней сам себе. Он
не притворяется пред нею,
не украшает себя чужими словами, а Нехаева говорит ему...
— Обломова! — повторил он вновь. —
Не может быть! — прибавил опять уверительно. — Тут есть что-то: вы
не поняли себя, Обломова или, наконец,
любви!
Сама Агафья Матвеевна
не в силах была
не только пококетничать с Обломовым, показать ему каким-нибудь признаком, что в ней происходит, но она, как сказано, никогда
не сознавала и
не понимала этого, даже забыла, что несколько времени назад этого ничего
не происходило в ней, и
любовь ее высказалась только в безграничной преданности до гроба.
Когда Обломов
не обедал дома, Анисья присутствовала на кухне хозяйки и, из
любви к делу, бросалась из угла в угол, сажала, вынимала горшки, почти в одно и то же мгновение отпирала шкаф, доставала что надо и захлопывала прежде, нежели Акулина успеет
понять, в чем дело.
Тебе — но голос музы темной
Коснется ль уха твоего?
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего?
Иль посвящение поэта,
Как некогда его
любовь,
Перед тобою без ответа
Пройдет,
не признанное вновь?
Она никогда
не искала смысла той апатии, скуки и молчания, с которыми друг ее иногда смотрел на нее,
не догадывалась об отжившей
любви и
не поняла бы никогда причин.
Он сравнивал ее с другими, особенно «новыми» женщинами, из которых многие так любострастно поддавались жизни по новому учению, как Марина своим
любвям, — и находил, что это — жалкие, пошлые и более падшие создания, нежели все другие падшие женщины, уступавшие воображению, темпераменту, и даже золоту, а те будто бы принципу, которого часто
не понимали, в котором
не убедились, поверив на слово, следовательно, уступали чему-нибудь другому, чему простодушно уступала, например, жена Козлова, только лицемерно или тупо прикрывали это принципом!
И он спас ее от старика, спас от бедности, но
не спас от себя. Она полюбила его
не страстью, а какою-то ничем
не возмутимою, ничего
не боящеюся
любовью, без слез, без страданий, без жертв, потому что
не понимала, что такое жертва,
не понимала, как можно полюбить и опять
не полюбить.
— Ужели он
не поймет этого никогда и
не воротится — ни сюда… к этой вечной правде… ни ко мне, к правде моей
любви? — шептали ее губы. — Никогда! какое ужасное слово!
— Что же вы
не спросите меня, кузина, что значит любить, как я
понимаю любовь?
А они
не видят,
не понимают, все еще громоздят горы, которые вдруг выросли на его дороге и пропали, — их нет больше, он одолел их страшною силою
любви и муки!
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина,
не богиня, вы бы
поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы
не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что любите меня дружески, скучаете,
не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою
любовь и тайну.
Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и «
любовь к человечеству» надо
понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому
любовь) и которого, поэтому, никогда и
не будет на самом деле.
В исповеди Привалова чего-то недоставало, чувствовался заметный пробел, — Надежда Васильевна это
понимала, но
не решалась поставить вопрос прямо. У Привалова уже вертелось на языке роковое признание в своей погибшей, никому
не известной
любви, но он преодолел себя и удержался.
Я пробовала победить его моею
любовью,
любовью без конца, даже измену его хотела снести, но он ничего, ничего
не понял.
Я, например, очень хорошо
понял, что Александра Андреевна — ее Александрой Андреевной звали —
не любовь ко мне почувствовала, а дружеское, так сказать, расположение, уважение, что ли.
Видите, значит, у меня давно была к нему
любовь, но как он
не показывал ко мне никакого чувства и надежды у меня
не было, чтобы я могла ему понравиться, то эта
любовь и замирала во мне, и я сама
не понимала, что она во мне есть.
— Конечно, Верочка, очень; об этом что говорить. Но ведь мы с тобою
понимаем, что такое
любовь. Разве
не в том она, что радуешься радости, страдаешь от страданья того, кого любишь? Муча себя, ты будешь мучить меня.
Но, серьезно, знаешь ли, что мне кажется теперь, мой милый: если моя
любовь к Дмитрию
не была
любовью женщины, уж развившейся, то и он
не любил меня в том смысле, как мы с тобою
понимаем это.
Но она или
не поняла в первую минуту того смысла, который выходил из его слов, или
поняла, но
не до того ей было, чтобы обращать внимание на этот смысл, и радость о возобновлении
любви заглушила в ней скорбь о близком конце, — как бы то ни было, но она только радовалась и говорила...
Но когда он ушел, она поплакала; только теперь она или
поняла, или могла заметить, что
поняла смысл возобновления
любви, что «мне теперь уже нечего беречь тебя,
не сбережешь; по крайней мере, пусть ты порадуешься».